СОЛЁНАЯ СОЛЬ

Фёдор Михайлович Достоевский,«Братья Карамазовы»

Чудесна помощь беспомощных – и священна. 

 Райнер Мария Рильке, «Interieurs»

автор: Наталья ДОБРОДЕНЕВА

Лев отложил учебник по зоологии и включил телевизор. Под прекрасную «La Peregrinacion» (больше известную как музыка из телепередачи «В мире животных») улетали за границы экрана чёрно-белые журавли, проворно неслись стада косуль, и синекрылый орёл, прикрывая пледом причудливых теней нарисованные леса и степи, пикировал, приметив внизу, в траве, крохотного зайчишку. Он убегал, тихонько поскуливая, наталкиваясь то на лису, то на волка, он выбивался из сил, не оставляя надежды спрятаться. Непременно спрятаться, было бы только где.

Лев смахнул слезу и достал из-за дерева громадный ящик, доверху набитый апельсинами и прочими цитрусовыми. Именно этот ящик вскоре обнаружит на опушке подрабатывающий лесным почтальоном дятел, и будет весьма озадачен, прочитав на дощечках аккуратное и загадочное «Подарок для самого слабого». И полетит дятел на поиски, не обнаруживая особой смышлености, заводя беседы с волками, лисами и кабанами. Еле успевая уворачиваться от летящих в него шишек, он будет слышать в ответ разъярённое: «Это я-то слабый?!». Пока наконец в рассветном тумане и лопоухих еловых ветках не найдёт чуть слышно всхлипывающего зайчишку, самого слабого в лесу. Дятел подхватит его и поволочит за собой, по тусклому пространству одного из бесчисленных шедевров советской мультипликации, на лету суля зайчишке таинственный подарок. И слово это – подарок – эхом разнесётся по лесу. И сбегутся лесные звери, до драки будут спорить, кто слабее, теряя последние ошмётки репутации – чем не поступишься лакомств заморских ради?

Нежданно из разломанного ящика с апельсинами выпрыгнет лев, и сотрясёт утренний лес его рычание: «Кто здесь самый слабый?». Звери ужаснутся, разбегутся звери, все, кроме зайчишки, дрожащего, роняющего в траву похожие на капли росы слёзки. «А ты почему не убегаешь?», – ошеломленно спросит его лев. Зайчишка ответит тонким, звенящим от страха голосом: «Это было бы нечестно, нечестно! Я не хочу, чтобы вместо меня пострадал другой, ведь я – самый слабый! Я! Я!».

* * *

Я люблю гулять по ночам. То есть, нет, не люблю, но иногда гуляю. И нет в этом ни капли романтики, ни намёка на приключения, нет шорохов уснувших в яблочных кронах птиц и мяуканья заблудившихся кошек, нет отсветов чужих костров и незнакомых автострад – я гуляю по интернету, иногда, в одиночку, ночами, и странные фразы обнаруживаются порой на обочинах моих дорог. «Религия рабов». «Религия слабых». «Община угнетённых инфантильных душ». «Средство психологической защиты перед лицом собственной ничтожности». Завидев меня издалека, странные фразы, как по команде, вскакивают, отряхивают землю и пыль с изношенных, десятки раз залатанных одёжек. Они выпрямляются и прихорашиваются, норовят влезть в мой рюкзак, запрыгнуть в карман. Они грезят стать моими.

Прежние хозяева странных фраз разбросали их по дорогам. Прежние хозяева странных фраз – из чего они лепили, чем сшивали своих неуклюжих, коварных и выносливых детищ? Зная христианство изнутри, а значит, хоть раз, хоть на миг встретившись со Христом, почти немыслимо говорить о ничтожности. Но о ничтожности говорят, стало быть, встречи не было, и люди пытаются опознать дерево по плодам, судить о христианстве по окружающим их христианам.

«Тогда сказал Иисус к уверовавшим в Него Иудеям: если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин 8:31,32). Как же, в таком случае, вышло так, что христианство обозвалось религией рабов? Разве христиане – рабы? Христиане – разумеется, нет. А мы?..

* * *

Мы – соль земли. «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее солёною? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям» (Мф 5:13).

А мы безропотно согласны быть негодными, мы, назначенные Самим Богом солью земли, не хотим становиться солёными. Нам комфортнее сидеть в клетке лелеемых нами стереотипов, в клетке равнодушия, из года в год теряя свой вкус, прямо названный Христом «силой».

* * *

По праздникам в домах радушных хозяек собираются гости, и не хватает поверхности стола, да и соседских столов тоже, чтобы вместить всю заботливо приготовленную, изысканно поданную вкуснятину. И вдруг выясняется, что кто-то из гостей (как правило, дама) – на диете. Она с опаской всматривается в румяные личики риссоли с пармезаном, снежные крабы и белые трюфели щедро вселяют в неё смутную, едва уловимую надежду, тут же сбиваемую с ног вихрем фантастических ароматов всяческих тафельшпицев и шатобрианов. Они заставляют даму краснеть и бледнеть, фыркать и демонстративно отворачиваться, восстанавливая в памяти таблицы калорийности продуктов. Она тонет в сострадающих взглядах: остальные гости свободны, они могут есть. Наша дама не может есть, она на диете.

Николай Александрович Бердяев писал, что христианин должен освободиться от всего, кроме Христа. Но для того, чтобы выбросить из своего бытия всё, кроме самого главного, надо для начала этим главным обзавестись. Иначе мы легкомысленно отбрасываем всё неглавное, но важное и нужное, любимое и такое дорогое. И на этой печальной свалке наверняка окажется и сгниёт всё то, из чего мы могли бы соорудить дилетантские, несовершенные, шаткие конструкции, наши мосты ко Христу. Мы остаёмся ни с чем, остаёмся бездомными, нищими. Играя в аскетов, мы обрекаем свои души на безвкусное диетическое питание.

* * *

Когда солнечные лучи, окончательно обнаглев, сбиваются с траектории, светят в лицо, в глаза, рассыпают свои крошечные золотые обломки бессовестно, прямо на ресницы, я смеюсь. У меня есть тополь за окном, и стук колёс ускользающих на юг поездов, первая симфония Малера, фонари, зажигающиеся до наступления темноты, и когда я дочитываю книжку, я закрываю ладонью последние строчки, чтобы взгляд не упал на них раньше положенного срока. Амели из одноимённого фильма любила пускать «блинчики» по воде канала Сен-Мартен.

Свои маленькие чудеса есть у каждого, они безмятежно ютятся на поверхности времени, похожие на невесомую бабочку, присевшую передохнуть на чьё-то большое и крепкое плечо. Мы боимся излишеств, боимся чувств, мы проносимся по жизни, не живя ни единого дня. Чрезмерно сосредоточившись на том, что нам чего-то «нельзя», мы разучились радоваться тому, что нам можно. А, не умея радоваться творению, как сумеем мы обрадоваться Творцу?

Для того, чтобы проникнуться любовью и благоговением к Моне, Сезанну или Куинджи, нужно сначала познакомиться с их картинами, по-настоящему познакомиться, так, чтобы это знакомство перевернуло душу. В нас не вмещается радость о Боге, ведь мы сужаемся с каждым не замеченным нами кусочком красоты. Мы – маловместительны.

И, быть может, поэтому мы экономим.

* * *

Однажды, давным-давно, два тысячелетия назад, одной невероятно бедной вдове удалось положить в сокровищницу храма больше всех, больше самых богатых жителей Иерусалима. Она не сэкономила, хотя… одна лепта, две лепты – какая разница? Понятно ведь, что ни одной, ни двумя лептами храму не поможешь, эти деньги не сыграют особой роли в чьей-то судьбе, они – капля в море. Но вдова отдаёт их, отдаёт всё, что у неё есть, хотя в этом даже нет необходимости. Она хочет послужить Богу и идёт до конца. Она не боится остаться как будто беспомощной, и зайчишка перед большущим свирепым львом – беспомощен, но готов на подвиг. Он смело признаётся в своей… разве слабости?.., он не даёт в обиду своих обидчиков. И лев прижимает его, насмерть перепуганного, к себе, качая, баюкая его на руках, как ребёнка, говорит изумлённо и ласково: «Чудак… ведь я приехал, чтобы заступиться за тебя».

* * *

Самое сложное и неуловимое – всевозможные грани, порой такие тонкие, тоньше лезвия бритвы. Равнодушие собирается на маскарад, тщательно подбирая костюм, и более всех прочих к лицу и по размеру подходит ему облик смирения. Страшно, когда сей маскарад проходит по нашему адресу, в ярко-освещённых и празднично украшенных залах наших сердец. «Равнодушие верующих – вещь гораздо более ужасная, чем тот факт, что существуют неверующие», – писал отец Александр Ельчанинов. Это же так удобно – быть самым грешным и недостойным. Удобно из «смирения» бездействовать, и замечая вокруг целые толпы, а порой – оравы людей несчастных, людей брошенных, нуждающихся в элементарном утешении, в добром слове, в простенькой нежности, проходить мимо них, страшась, как карикатурных монстров, каких-нибудь тщеславий и своеволий. А если честно – пугаясь ответственности. Для чего и перед кем мы смиряемся в таких случаях?

* * *

Считается, что помощь ближнему – это сплошные сложносочинённые проекты, свёрнутые горы, прыжки выше собственных голов неких полумифических сверхчеловеков, у которых, кстати, несомненно есть свои причины, и свои, тщательно припрятанные, скелеты в своих, никому не ведомых, шкафах. А у меня есть друг – библиотекарь из города Вязьмы. Он вдвое старше меня, мы ни разу не виделись и шлём друг дружке, по старинке, бумажные письма в конвертах с марками. Мы пишем о самых простых вещах, о детстве, о воспоминаниях и о книгах… Конечно же, о книгах. Каждое его письмо переполнено благодарностью, она рвётся из конвертов, ещё нераспечатанных, наружу, в меня, как только я достаю письма из почтового ящика. Она – фонтан, она – фейерверк, она – праздник. Она – его, библиотекаря из Вязьмы, её автора, маленькое счастье и счастье безграничное. Она несоразмерна моим вполне обычным письмам, отсылаемым раз в месяц, написанным на бегу.

Другому человеку можно помочь, даже впрямь ощущая себя слабым и беспомощным, неспособным. Каждое мельчайшее усилие драгоценно. Вместе они, как маленькие камушки-самоцветы, свивающиеся уже здесь или потом, там, в вечности, в великолепные, сверкающие диадемы, свидетельства нашей любви. И чем меньше мы способны дать, тем священнее, тем бесценнее и трогательнее будет наша помощь.

* * *

Мы любым пустяком можем помочь кому-то, сделать мир чуть-чуть (или даже чуть-чуть-чуть) лучше. Но – и хуже тоже. Мы в ответе за каждую мелочь, каждый квадратик мозаики нашего бытия. Фёдор Михайлович говорил устами старца Зосимы: «На всяк день и час, на всякую минуту ходи около себя и смотри за собой, чтоб образ твой был благолепен. Вот ты прошёл мимо малого ребёнка, прошёл злобный, со скверным словом, с гневливою душой; ты и не приметил, может, ребёнка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался. Ты и не знал сего, а, может быть, ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастёт оно, пожалуй, а всё потому, что ты не уберёгся перед дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе».

* * *

Между ответственностью и хотением апельсинов простирается бездна. Христианство не воспринимают, как жизнь с Богом, жизнь детей, растущих на глазах у любящего Отца. От христианства и от Него Самого ждут чудес и исполнения желаний. Ждут без трепета, без замирания сердца, холодно и просто так, между прочим. От скуки, от притаившейся внутри пустоты и, где-то на донышке, беззащитности, топча её подошвами даже не жажды, а хотения подарка, сверяясь с развешенными в кухнях календарями, угрюмой гурьбой бредут в христианство люди. Бредут за ящиком с апельсинами.

Но христианство не предложит им ящика с апельсинами. У нас нет ящика с апельсинами – у нас есть ящик со львом. И он обязательно выскочит. И люди, пугаясь и не разобравшись, в который раз удерут, спрячутся за берёзками и соснами – нарисованными. Долго ещё будут разноситься шуршащим эхом по лесу о рабской покорности, слабости и глупости шёпоты и крики.

Тщетно ждать от христианства лишь общепризнанных чудес, христианство – это радость покаяния, радость перемен. И, тем не менее, меняться – трудно и больно. Огранка алмаза – трудоёмкий процесс. А если переместиться в сказку, где оживают камни, наверняка алмазу больно, когда его гранят, создавая условия для многократных внутренних отражений. Но никак иначе не стать ему, серому и неприметному, бриллиантом. Никак иначе.

* * *

Есть такая американская пословица: «Если Вас спрашивают, христианин ли Вы, – Вы, скорее всего, не христианин». Мы можем быть бриллиантами, но мы (чудовищная несправедливость) не бриллианты. Мы не такие, какими хочет видеть нас Христос. Мы бываем любыми – горькими, кислыми, приторно-сладкими, какими угодно, только не солёными. Мы молчим, ворчим или спорим, нам попробовать бы хоть денёк чувствовать, мыслить, говорить, выглядеть, поступать… быть так, чтобы вокруг улыбались. Возможно, тогда стихнут, стаями перелётных птиц скроются за синеющим горизонтом разговоры о слабости и даже о силе христианства.

Ведь возьмём, к примеру, «Скрипку» Пикассо. Глядя на нее, мы можем говорить о синтетическом кубизме, расчленении объёмов или эпохе формалистических экспериментов, но не о музыке. Потому что музыка – это другое. Александр Шмеман в своих дневниках писал: «И поздно вечером снова тьма, дождь, огни, освещённые окна… Если не чувствовать этого, что могут значить слова: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим…»? А это суть религии, и если её нет, то начинается страшная подмена. Кто выдумал, что религия – это разрешение проблем, это – ответы… Это всегда – переход в другое измерение и, следовательно, не разрешение, а снятие проблем».

* * *

Думается, можно было сделать по-другому – понятнее, очевиднее. Грубее, но это закономерные издержки. Зато подобные вопросы – о слабости – возникали бы, вероятно, гораздо реже. Он мог прийти иначе; Всесильный, Вездесущий Бог жертвует Собой, и я говорю не о Распятии. Он приходит к нам «в зраке раба». И естественно, со стороны это выглядит, как слабость. Со стороны. Но в том-то и дело, что, умышленно не подчиняя нас Себе, утаивая в Себе Бога, Он дарит нам ростки свободы Себя любить. Свободы не видеть, как Он выглядит «со стороны», идя следом за Ним, рядышком, вместе. Свободы вместе есть и вместе пить, вместе плакать, и смеяться – вместе. И однажды, посреди Кесарии Филипповой угадать в Нём – Его. Узнать Его сердцем, а значит – раз и навсегда. Значит, сомнения (которые неизбежно будут) теперь не в счёт. И тут же вспоминается секрет Лиса из «Маленького Принца»: «Самого главного глазами не увидишь, зорко одно лишь сердце». Этакая «сердцевидность» взамен очевидности. Бог, скрывающий Своё Божество, готовый казаться слабым во имя любви к человеку. Радостью беременная жертва.

Этой любовью, Его любовью к нам, пропитано всё, как будто на каждом кусте, цветке, рассвете болтается невидимый ярлычок, гласящий: «сделано с любовью». И нам бы научиться замечать их, видеть эти ярлычки, а вслед за ними видеть кусты, цветы и рассветы. Научиться радоваться Богу, Его красотой – есть такое чудное слово – любоваться. Тогда, со временем, мы обязательно сумеем не только впитывать, но и являть. Тогда, со временем, странные фразы с обочин, рассыпаясь на отдельные слова и слоги, позабудутся, залягут на дно старинного сундука, окружённые лоскутными одеялами мифов и предрассудков. Тогда, со временем, вглядываясь в наши глаза, каждый прохожий, каждый притрагивающийся к нашим жизням человек будет распахивать перед собой целый мир. И, вбегая в него сразу, или с опаской присматриваясь, стоя у входа, сдерживая очарованную улыбку, будет знать наверняка: христианство – не религия слабых. Христианство – вера радостных.

* * *

Общий план. Растёкшаяся зелёной акварелью лужайка. «La Peregrinacion». Лев ступает не спеша, на спине у него – рыжая белочка, рядом с ней – барсучок – зайчишкины друзья. А сам зайчишка шагает впереди, счастливо и храбро подпрыгивает, машет лапками всему лесу, то и дело оборачиваясь, с благодарностью заглядывая в глаза своему защитнику.